Эта скандальная статья
Горького вышла в 1922 году в Берлине. Ее не издавали в России ни до, ни после
войны, ни в перестройку, — вообще никогда. Просто не издавали и все тут. Быть
может, как раз потому, что именно в этом своем сочинении Буревестник говорит о
сути революции откровеннее, чем где-либо еще, и чем это позволяли себе его
товарищи-большевики. Он живописует варварство и отсталость крестьянской массы,
подсказывая читателю, что искоренить это зло возможно только чрезвычайщиной.
Создатель Челкаша и Клима убежден: «Как евреи, выведенные Моисеем из рабства
Египетского, вымрут полудикие, глупые, тяжелые люди русских сел и деревень —
все те почти страшные люди, о которых говорилось выше, и их заменит новое племя
— грамотных, разумных, бодрых людей». «Интеллигенция и революция» — тема из
разряда вечных. А вот крестьянство и революция — это то, о чем многое еще не
сказано. И сетования Ленина на узость мысли «мелких хозяйчиков», и
сочувственно-лирические суждения Солженицына о крестьянском «мiре»,
«мироустроении» — лишь два идейных края, между которыми еще много невозделанной
земли. Мысли титулованного «пролетарского классика» — лишь кое-что из
непрочитанного. Или хорошо забытого. Текст статьи печатается полностью по изданию:
Максим Горький. О русском крестьянстве. Издательство И. П. Ладыжникова. Берлин,
1922.
Люди, которых я привык уважать, спрашивают:
что я думаю о России? Мне очень тяжело все, что я думаю о моей стране, точнee
говоря, о русском народe, о крестьянстве, большинстве его. Для меня было бы
легче не отвечать на вопрос, но — я слишком много пережил и знаю для того, чтоб
иметь право на молчание. Однако прошу понять, что я никого не осуждаю, не
оправдываю, — я просто рассказываю, в какие формы сложилась масса моих
впечатлений. Мнение не есть осуждениe, и если мои мнения окажутся ошибочными, —
это меня не огорчит.
В сущности своей всякий народ — стихия
анархическая; народ хочет как можно больше есть и возможно меньше работать,
хочет иметь все права и не иметь никаких обязанностей. Атмосфера бесправия, в
которой издревле привык жить народ, убеждает его в законности бесправия, в
зоологической естественности анархизма. Это особенно плотно приложимо к массе
русского крестьянства, испытавшего болee грубый и длительный гнет рабства, чем
другие народы Европы. Русский крестьянин сотни лет мечтает о каком-то
государстве без права влияния на волю личности, на свободу ее действий, — о
государстве без власти над человеком. В несбыточной надежде достичь равенства
всех при неограниченной свободe каждого народ русский пытался организовать
такое государство в форме казачества, Запорожской Сечи. Еще до сего дня в
темной душе русского сектанта не умерло представление о каком-то сказочном
«Опоньском царстве», оно существует гдe-то «на краю земли», и в нем люди живут
безмятежно, не зная «антихристовой суеты», города, мучительно истязуемого
судорогами творчества культуры. В русском крестьянине как бы еще не изжит
инстинкт кочевника, он смотрит на труд пахаря как на проклятие Божье и болеет «охотой
к перемене мест». У него почти отсутствует — во всяком случае, очень слабо
развито — боевое желание укрепиться на избранной точкe и влиять на окружающую
среду в своих интересах, если же он решается на это — его ждет тяжелая и
бесплодная борьба. Тех, кто пытается внести в жизнь деревни нечто от себя,
новое — деревня встречает недоверием, враждой и быстро выжимает или выбрасывает
из своей среды. Но чаще случается так, что новаторы, столкнувшись с неодолимым
консерватизмом деревни, сами уходят из нее. Идти есть куда — всюду развернулась
пустынная плоскость и соблазнительно манит вдаль. Талантливый русский историк
Костомаров говорит: «Оппозиция против государства существовала в народе, но, по
причине слишком большого географического пространства, она выражалась бегством,
удалением от тягостей, которые налагало государство на народ, а не деятельным
противодействием, не борьбой». Со времени, к которому относится сказанное,
население русской равнины увеличилось, «географическое пространство» сузилось,
но — психология осталась и выражается в курьезном совете-пословице: «От дела —
не бегай, а дела — не делай». Человек Запада еще в раннем детстве, только что
встав на ноги, видит всюду вокруг себя монументальные результаты труда его
предков. От каналов Голландии до туннелей Итальянской Ривьеры и виноградников
Везувия, от великой работы Англии и до мощных Силезских фабрик — вся земля
Европы тесно покрыта грандиозными воплощениями организованной воли людей, —
воли, которая поставила себе гордую цель: подчинить стихийные силы природы
разумным интересам человека. Земля — в руках человека, и человек действительно
владыка ее. Это впечатление всасывается ребенком Запада и воспитывает в нем
сознание ценности человека, уважение к его труду и чувство своей личной
значительности как наследника чудес, труда и творчества предков. Такие мысли,
такие чувства и оценки не могут возникнуть в душе русского крестьянина.
Безграничная плоскость, на которой тесно сгрудились деревянные, крытые соломой
деревни, имеет ядовитое свойство опустошать человека, высасывать его желания.
Выйдет крестьянин за пределы деревни, посмотрит в пустоту вокруг него, и через
некоторое время чувствует, что эта пустота влилась в душу ему. Нигде вокруг не
видно прочных следов труда и творчества. Усадьбы помещиков? Но их мало, и в них
живут враги. Города? Но они — далеко и не многим культурно значительнее
деревни. Вокруг — бескрайняя равнина, а в центре ее — ничтожный, маленький
человечек, брошенный на эту скучную землю для каторжного труда. И человек
насыщается чувством безразличия, убивающим способность думать, помнить
пережитое, вырабатывать из опыта своего идеи! Историк русской культуры,
характеризуя крестьянство, сказал о нем: «Множество суеверий и никаких идей».
Это печальное суждение подтверждается всем русским фольклором. Спора нет —
прекрасно летом «живое злато пышных нив», но осенью пред пахарем снова
ободранная голая земля и снова она требует каторжного труда. Потом наступает
суровая, шестимесячная зима, земля одета ослепительно белым саваном, сердито и грозно
воют вьюги, и человек задыхается от безделья и тоски в тесной, грязной избе. Из
всего, что он делает, на земле остается только солома и крытая соломой изба —
ее три раза в жизни каждого поколения истребляют пожары. Технически примитивный
труд деревни неимоверно тяжел, крестьянство называет его «страда» от глагола
«страдать». Тяжесть труда, в связи с ничтожеством его результатов, углубляет в
крестьянине инстинкт собственности, делая его почти не поддающимся влиянию
учений, которые объясняют все грехи людей силой именно этого инстинкта. Труд
горожанина разнообразен, прочен и долговечен. Из бесформенных глыб мертвой руды
он создает машины и аппараты изумительной сложности, одухотворенные его
разумом, живые. Он уже подчинил своим высоким целям силы природы, и они служат
ему, как джинны восточных сказок царю Соломону. Он создал вокруг себя атмосферу
разума — «вторую природу», он всюду видит свою энергию воплощенной в
разнообразии механизмов, вещей, в тысячах книг, картин, и всюду запечатлены
величавые муки его духа, его мечты и надежды, любовь и ненависть, его сомнения
и верования, его трепетная душа, в которой неугасимо говорит жажда новых форм,
идей, деяний и мучительное стремление вскрыть тайны природы, найти смысл бытия.
Будучи порабощен властью государства, он остается внутренне свободен, — именно
силой этой свободы духа он разрушает изжитые формы жизни и создает новые.
Человек деяния, он создал для себя жизнь мучительно напряженную, порочную, но —
прекрасную своей полнотой. Он возбудитель всех социальных болезней, извращений
плоти и духа, творец лжи и социального лицемерия, но — это он создал микроскоп
самокритики, который позволяет ему со страшной ясностью видеть все свои пороки
и преступления, все вольные и невольные ошибки свои, малейшие движения своего
всегда и навеки неудовлетворенного духа. Великий грешник перед ближним и, может
быть, еще больший перед самим собою, он — великомученик своих стремлений,
которые, искажая, разрушая его, родят все новые и новые муки и радости бытия.
Дух его, как проклятый Агасфер, идет в безграничье будущего, куда-то к сердцу
космоса или в холодную пустоту вселенной, которую он — может быть — заполнит
эманацией своей психофизической энергии, создав — со временем — нечто не
доступное представлениям разума сегодня. Инстинкту важны только утилитарные
результаты развития культуры духа, только то, что увеличивает внешнее,
материальное благополучие жизни, хотя бы это была явная и унизительная ложь.
Для интеллекта процесс творчества важен сам по себе; интеллект глуп, как
солнце, он работает бескорыстно. Был в России некто Иван Болотников, человек
оригинальной судьбы: ребенком он попал в плен к татарам во время одного из их
набегов на окраинные города Московского царства, юношей был продан в рабство
туркам, — работал на турецких галерах, его выкупили из рабства венецианцы, и,
прожив некоторое время в аристократической Республике Дожей, он возвратился в
Россию. Это было в 1606 году; московские бояре только что затравили
талантливого царя Бориса Годунова и убили умного смельчака, загадочного юношу,
который, приняв имя Дмитрия, сына Ивана Грозного, занял Московский престол и,
пытаясь перебороть азиатские нравы московитян, говорил в лицо им: «Вы считаете
себя самым праведным народом в Мире, а вы — развратны, злобны, мало любите
ближнего и не расположены делать добро». Его убили, был выбран в цари хитрый,
двоедушный Шуйский, князь Василий, явился второй самозванец, тоже выдававший
себя за сына Грозного, и вот в России началась кровавая трагедия политического
распада, известная в истории под именем Смуты. Иван Болотников пристал ко
второму самозванцу, получил от него право команды небольшим отрядом сторонников
самозванца и пошел с ними на Москву, проповедуя холопам и крестьянам: «Бейте
бояр, берите их жен и все достояние их. Бейте торговых и богатых людей, делите
между собой их имущество». Эта соблазнительная программа примитивного
коммунизма привлекла к Болотникову десятки тысяч холопов, крестьян и бродяг,
они неоднократно били войска царя Василия, вооруженные и организованные лучше
их; они осадили Москву и с великим трудом были отброшены от нее войском бояр и
торговых людей. В конце концов этот первый мощный бунт крестьян был залит
потоками крови, Болотникова взяли в плен, выкололи ему глаза и утопили его. Имя
Болотникова не сохранилось в памяти крестьянства, его жизнь и деятельность не
оставила по себе ни песен, ни легенд. И вообще в устном творчестве русского
крестьянства нет ни слова о десятилетней эпохе — 1602—1613 гг. — кровавой
смуты, о которой историк говорит как о «школе своевольства, безначалия,
политического неразумия, двоедушия, обмана, легкомыслия и мелкого эгоизма, не
способного оценить общих нужд». Но все это не оставило никаких следов ни в
быте, ни в памяти русского крестьянства. В легендах Италии сохранилась память о
фра Дольчино, чехи помнят Яна Жижку, так же как крестьяне Германии Томаса
Мюнцера, Флориана Гейера, а французы — героев и мучеников Жакерии и англичане
имя Уота Тейлора, — обо всех этих людях в народе остались песни, легенды,
рассказы. Русское крестьянство не знает своих героев, вождей, фанатиков любви,
справедливости, мести. Через 50 лет после Болотникова донской казак Степан
Разин поднял крестьянство почти всего Поволжья и двинулся с ним на Москву,
возбужденный той же идеей политического и экономического равенства. Почти три
года его шайки грабили и резали бояр и купцов, он выдерживал правильные
сражения с войсками царя Алексея Романова, его бунт грозил поднять всю
деревенскую Русь. Его разбили, потом четвертовали. В народной памяти о нем
осталось две-три песни, но чисто народное происхождение их сомнительно, смысл
же был не понятен крестьянству уже в начале XIX века. Не менее мощным и широким
по размаху был бунт, поднятый при Екатерине Великой уральским казаком
Пугачевым, — «эта последняя попытка борьбы казачества с режимом государства»,
как определил этот бунт историк С. Ф. Платонов. О Пугачеве тоже не осталось
ярких воспоминаний в крестьянстве, как и о всех других, менее значительных,
политических достижениях русского народа. О них можно сказать буквально то же,
что сказано историком о грозной эпохе Смуты: «Все эти восстания ничего не
изменили, ничего не внесли нового в механизм государства, в строй понятий, в
нравы и стремления...» К этому суждению уместно прибавить вывод одного
иностранца, внимательно наблюдавшего русский народ. «У этого народа нет
исторической памяти. Он не знает свое прошлое и даже как будто не хочет знать
его». Великий князь Сергей Романов рассказал мне, что в 1913 году, когда
праздновалось трехсотлетие династии Романовых и царь Николай был в Костроме, —
Николай Михайлович — тоже великий князь, талантливый автор целого ряда солидных
исторических трудов, — сказал царю, указывая на многотысячную толпу крестьян:
«А ведь они совершенно такие же, какими были в XVII веке, выбирая на царство
Михаила, такие же; это — плохо, как ты думаешь?» Царь промолчал. Говорят, он
всегда молчал в ответ на серьезные вопросы. Это — своего рода мудрость, если не
является хитростью или — не вызвано страхом.
